Гражданский долг

Очерки:
- "Люби Россию в непогоду" (1988 г.);
- "И все же, я уверен: Россия привержена добру" (1990 г.);
- "Покаянные дни" (1990);
- "Обратение смысла" (1991 г.);
- "На пределе" (1991);
- "Точка замерзания" (1992);
- "Россия: Четыре Книги Бытия" (1992);
- "Надо любить ее и в шторм" (1993 г.);
- "Героическая трагедия" (1993 г.);
- "Большая игра на конституционном поле" (1993);
- "Патриот сквозь прицел истории" (1993);
- "Власть и сласть" (1993);
- "Еванглие от Иосифа" (1993).

     ...Кажется, я так и остался стоять на коленях перед ЛИТЕРАТУРОЙ. И сейчас, возвращаясь с ярмарки, горжусь, что меня хватило на это при всех несуразностях и печалях бытия.
     С какого-то времени — старею, что ли? — жизнь стала представляться мне горбатым мостом, переброшенным с берега родителей на берег детей. Сначала мы поднимаемся по этому мосту, задыхаясь в суете и не видя будущего, дойдя до середины, переводим дух, с надеждой вглядываясь в тот, противолежащий берег, и начинаем спускаться. И есть какая-то черта, какая-то ступень на этом спуске, ниже которой ты уже не увидишь своего детства, потому что горбатый мост прожитой жизни перекроет твой обзор. Надо угадать эту точку, этот зенит собственных воспоминаний, потому что оглянуться необходимо: там спросят. На том берегу, где мы — только гости. Порою досадные, порою терпимые, порою засидевшиеся и всегда — незваные. Не потому, что дети отличаются невинной жестокостью, а потому, что старость только тогда имеет право на уважение, когда молодость нуждается в ее опыте...
     Мы привыкли третировать литературу, так сказать, “низкого пошиба” куда с большим усердием, чем подобное ей в кино, на телевидении или в театре. Такова традиция, признак хорошего тона и т. п. Я все понимаю, я не стремлюсь быть оригинальным, но я хочу отдать должное этой, “низкого пошиба”. И не только потому, что она учит уважать книгу и — выражаясь толстовским языком — “полюблять” ее, а потому, что она чиста в истоках своих. В ней всегда торжествует добро, в ней всегда наказуем порок, в ней прекрасны женщины и отважны мужчины, она презирает раболепство и трусость и поет гимны любви и благородству. Во всяком случае, такова была она, эта литература, в дни детства моего.
     У нас в семье читали вслух при первой возможности, но читали почтенных писателей: Тургенева, Гончарова, Гоголя, Лермонтова и почему-то весьма скромного Данилевского. Не скажу, что мне было невероятно интересно, зато интересно было моему отцу, который не уставал восхищаться прочитанным. Его авторитет всегда был для меня абсолютным, а потому я, еще ничего не понимая, уже твердо знал, что кроме литературы, которую пересказывают в подвалах, существует и литература, которую, образно говоря, читают, сняв шляпу. А что касается скромного Данилевского, то я и по сей день благодарен ему за первые уроки родной истории.
     Если Григорий Петрович Данилевский впервые представил мне историю не как перечень дат, а как цепь деяний давно почивших людей, то другой русский писатель сумел превратить этих мертвецов в живых, понятных и близких мне моих соотечественников. Имя этого писателя некогда знали дети всей читающей России, а ныне оно прочно забыто и если когда и поминается, то непременно с оттенком насмешливого пренебрежения. Я говорю о Лидии Алексеевне Чарской, чьи исторические повести — при всей их наивности! — не только излагали популярно родную историю, но и учили восторгаться ею. А восторг перед историей родной страны есть эмоциональное выражение любви к ней. И первые уроки этой любви я получил из “Грозной дружины”, “Дикаря”, “Княжны Джавахи” и других повестей детской писательницы Лидии Чарской.
     Я так подробно пишу о своем постижении истории, потому что история и литература с детства переплелись в моем сознании, и я до сего времени воспринимаю литературу как беллетризованную историю, а историю — как лишенную беллетристики литературу. Но в этом сыграли роль не только Данилевский и Лидия Чарская.
     ...Я прожил без малого шесть десятков, я еду с ярмарки и все никак не могу понять, как можно не восторгаться, не любить, а то и просто не знать истории родной страны. Откуда это массовое поветрие? От вульгарного ультраклассового представления, что монархическая Россия не стоит нашей благодарной памяти? От спесивого полуграмотного убеждения, что история ничему не учит? От низкого уровня преподавания истории в школах?

Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие.Так говорил Пушкин.

(из повести "Летят мои кони")

     Русская интеллигенция была востребована историей для святой цели: выявить личность в каждом человеке, вославить ее, укрепить нравственно, вооружить не раболепием православия, а мужеством индивидуальности. А ныне то тут, то там начинают мелькать статейки об историческом преступлении русской интеллигенции: их пишут холопы, так и не ставшие интеллигентами. Бог им судья, хотя невежество оскорбительно не для почивших, а для живущих— Русская интеллигенция породила не только Чернышевского с топором и Ленина с его невероятной харизмой, но и Герцена, утверждавшего, что для торжества демократии необходимо сначала вырастить демократов; и Плеханова, поддерживавшего Временное правительство, поскольку, по его убеждению, “Россия еще не смолола той муки, из которой можно было бы испечь пирог социализма”. Я мог бы привести массу подобных примеров, да стоит ли? Ин теллигентом нельзя стать, даже получив диплом с отличием , это— нравственная категория, а не мера образовательного ценза.
   Эта стена, отгородившая человечество от произвола стихий, этот “озонный кокон”, в котором оно живет и развивается, ЕСТЬ НРАВСТВЕННОСТЬ. Ей нельзя обучиться, ее невозможно вызубрить, ее, наконец, нельзя разложить на правила, параграфы, пункты, разъять на составляющие с целью исследования по частям; нравственность существует по закону живых тел. Она может быть здоровой или больной, высокой или низкой, ущербной или одухотворенной, но ее не может “не быть”, как не может не быть сердца в живом организме. Единственный способ развития личной нравственности есть впитывание в себя, в подсознание основополагающих ее ценностей: в этом для меня основное значение слов “воспитание личности”. Мы воспитываем детей, воинов, патриотов, коммунистов, комсомольцев, пионеров, уже привычно не ведая, что воспитывать следует личность, ибо нравственно воспитанная личность вмещает в себя все. Нравственность не охраняется государством, и тем не менее государство без нравственности — нонсенс. Нравственность защищает нас сегодня уже не от сил природы, а от самих себя. Однако слой ее столь тонок, столь уязвим, столь подвержен как внутренней коррозии, так и внешнему окислению, что она сама нуждается в каждодневном наращивании, укреплении.
    Новое “Евангелие от Иосифа” (“Краткий курс истории ВКП”) был обязательным для изучения всем, всему народу, от академика до неграмотного пастуха. Его вдалбливали в головы, учили наизусть; он был наиглавнейшим предметом во всех без исключения учебных заведениях, и только после войны был расширен до “Основ марксизма-ленинизма”, но уже не для всех, а только для советской интеллигенции. Однако это практически уже ничего не меняло: школьники по-прежнему зубрили “Краткий курс”, в котором автор ни разу не снизошел до доказательств, и даже основы материалистической философии умудрился изложить в знаменитых формулах: “В отличие от идеализма материализм утверждает...” — и пошли аксиомы, с которыми спорить было не столько бессмысленно, сколько небезопасно. Духовная опустошенность советских людей была заполнена, сомневавшихся ожидали серьезнейшие житейские и служебные осложнения, спорящих — ГУЛАГ.
     Мы реально стали единым народом, но не на базе понимания общего смысла существования и даже не на базе национального единства, а на основе нового религиозного учения, опиравшегося на Веру — в Вождя, Надежду — на Вождя и — НЕНАВИСТЬ ко всем, кто не разделял нашей Веры и нашей Надежды. Так возникла подсознательная (то есть религиозная, адресованная чувствам, но не разуму) формула “Вера — Надежда — Ненависть”, обретшая мощь категорического императива.

из очерка Б.Васильева ("Еванглие об Иосифе")