Долг чести и связь времен

...Я не стал историком. Порой я с густой горечью думаю, кем мы не стали. Мы не стали Пушкиными и Толстыми, Суриковыми и Репиными, Мусоргскими и Чайковскими, Баженовыми и Казаковыми. Мы не стали учеными, инженерами, рабочими, колхозниками. Мы не стали мужьями, отцами, дедами. Мы стали ничем и всем: ЗЕМЛЕЙ. Потому что мы стали солдатами. Мы взрывали, вместо того чтобы строить; ломали, вместо того чтобы чинить; калечили, вместо того чтобы помогать, и убивали, вместо того чтобы в счастье и нежности зачинать новые жизни. Говорю “МЫ” не потому, что хочу урвать кроху вашей воинской славы, знакомые и незнакомые ровесники мои. Вы спасали меня, когда я метался в Смоленском и Ярцевском окружениях летом сорок первого, воевали за меня, когда я скитался по полковым школам, маршевым ротам и формировкам, дали мне возможность учиться в бронетанковой академии, когда еще не был освобожден Смоленск. Война переехала и через меня и если не запахала, не искалечила, не задушила, тяжесть ее все равно невозможно сбросить с плеч. Она — во мне, часть моего существа, обугленный листок биографии. И еще — особый долг за то, что целым и невредимым оставили именно меня...

В этом смысле весьма характерной представляется метаморфоза, произошедшая с понятием чести. Если до Великой Отечественной войны о ней никогда не упоминали (а коли упоминали, то непременно в ироническом смысле), то во время войны отношение к ней изменилось, а в наши дни ссылки на честь практически не исчезают с газетных полос, когда вопрос в той или иной степени касается армии. Тогда с невероятным пафосом начинают толковать о чести армии, чести солдат либо чести офицеров. Но особенность чести как раз и заключается в обратном: она всегда принадлежность лич ности, а не профессии, не должности, не ведомства, не мундира. “Жизнь — царю, честь — никому” — этот девиз русского дворянства, точно определяющий личную ответственность каждого, оказывался неприемлемым, неудобным да и ненужным сегодняшним ярым ее поборникам в форме и без....Если условно под молодостью понимать возраст, а под юностью — период жизни, то наше поколение было лишено юности.

Оставаясь молодыми — и даже очень молодыми! — мы перешагнули через юность не потому, что взяли в руки оружие, а потому, что взяли на себя ответственность за чужие жизни. Нет, мы не стали молодыми стариками — мы стали молодыми взрослыми. Ранняя ответственность совершенно по-особому оттеняет последующую жизнь — я дружу со многими солдатами, сержантами и офицерами той поры,—и все эти рано поседевшие мужчины сохранили в себе огромный запас веселого, шумного, подчас озорного детства точно компенсируя этим украденную у них юность. Она стучалась в наши жизни, и не наша вина, что мы не могли распахнуть ей навстречу наши сердца. Мы многое потеряли, но у потерь есть одно хорошее свойство: они оттачивают память...На примере своего
поколения я берусь утверждать, что молодость — богатство старости.

“Общая газета” №20 1999 год. Стр.10

Борис ВАСИЛЬЕВ
Мне стыдно!

“И открылись глаза у них обоих,
и узнали они, что наги,
и сшили смоковные листья,
и сделали себе опоясание”.
(Ветхий Завет, глава 3, стих 7)

      ПОСТЕПЕННО, по капелькам я познавал, что наг есмь, что стыд существует не только за собственную наготу, но прежде всего за наготу других, и что именно это чувство -чувство непереносимого стыда за других - Библия и поставила во главу угла всей человеческой нравственности. С возрастом количество перешло в качество, и ныне я испытываю мучительное чувство стыда не только за себя, но и за других.
     Мне стыдно за все, вольно или невольно сотворенные мною грехи. От этого мучительного стыда я просыпаюсь среди ночи и долго не могу уснуть.
     Мне стыдно, что я давно не посещал могил моих родных и близких. Не стоял над ними в безмолвии, уйдя в воспоминания о тех, кого уже нет. И, отрешившись от суеты земной, не прикасался к их по-советски коллективному надгробью.
     Мне стыдно, что я редко звоню своей сестре. Больному старому человеку, так и не нашедшему успокоения в сердце своем.
     Мне стыдно, что я бессовестно долго не звонил учителям своим, наставившим и благословившим меня на горнюю стезю русской литературы. Потом я нашел в себе силы, я позвонил и повинился, я послал им свою последнюю работу, которой они остались довольны. Я покаялся пред ними, но мне не стало легче, потому что я не покаялся во всем том, в чем был и не был виноват.
     Мне стыдно перед моей больной, старой собакой. Да, дни ее были сочтены, а предстоящая смерть -длинна и мучительна. Но кто, кто дал мне право распоряжаться судьбою верного, преданного и любящего меня друга? Я до сей поры помню ее всепонимающий взгляд, когда последний раз потрепал ее по загривку...
     Мне стыдно за нашу армию. За раздавленных 9 апреля 1989 года девочек и женщин в Тбилиси. Егор Яковлев, Александр Гельман и я прощались с ними в день их похорон, и боль, которую я тогда испытал, не отпустит меня до последнего вздоха.
     Мне до боли стыдно за нашу Государственную Думу. Стыдно за всех, может быть, за исключением одного лишь Иосифа Кобзона, свершившего поступок, достойный интеллигентного и принципиального человека. Дума сознательно и последовательно разрушает Россию, исходя из партийных, то есть прежде всего - корыстных интересов.
     Мне мучительно стыдно за то, что мы натворили в Чечне. Стыдно перед всем ее народом, потому что нет на свете плохих народов - есть лишь плохие правители.
     Мне стыдно смотреть в глаза матерям, русским и нерусским, потерявшим своих сыновей на той, позорной для России Чеченской войне, на иных войнах и - особенно - в мирные дни. Простите меня, если можете. Ради Бога, простите.
     Мне, сыну офицера, надевшему военную форму в семнадцать лет, стыдно за наших генералов. Стыдно за их матерщину, антисемитизм, грубость, недалекость, ура-патриотическое шапкозакидательство. Стыдно за их пренебрежительное отношение к солдатам и офицерам, за их мелочное и немелочное воровство. Стыдно за то, что они носят форму армии, разгромившей фашистскую Германию.
     Мне больно и стыдно за не похороненных солдат, погибших как на Великой Отечественной, так и в малопочтенной Чеченской. Павший в бою солдат всегда выше, достойнее и благороднее любого генерала.
     Мне стыдно за то, что мы - все мы, не только Правители наши! -вспоминаем о чудом выживших солдатах Великой Отечественной только в День Победы. Я - с вами, солдаты! С вами, последние мои однополчане. С вами - до конца.
     Мне стыдно за моего Президента. Я дважды с открытым сердцем голосовал за него, но совесть не позволяет мне промолчать. Я ни в чем его не обвиняю, кроме принципиального пренебрежения к собственному президентскому слову. И когда он, как то было с Немцовым и Кириенко, кому-то обещает, что не расстанется с ним до конца собственного президентства, я уже не верю его словам. Я знаю, что он, то ли под влиянием утреннего дурного настроения, то ли из-за собственных просчетов, уволит именно этого человека в первую очередь.
     Мне стыдно за наших демократов, разменявших энтузиазм конца восьмидесятых на амбициозные, узкогрупповые интересы. Это ведь по их вине в России нет единого Народного фронта борьбы против вчерашнего коммунистического мракобесия и мракобесия сегодняшнего. Баркашовско-патриотического.
    Мне стыдно за Правительство, накачивающее деньги в дырявый бюджет с помощью дешевой водки в наполовину спившейся стране.
     Мне очень стыдно за наше телевидение, так и не определившее для себя иных задач, кроме чисто коммерческих и тошнотворно развлекательных.
     Я испытываю глубокий стыд перед нашими женщинами, обреченными видеть спивающихся мужей и сыновей, выкраивать считанные гроши из семейного кошелька и слушать бесконечную грязную брань.
     Мне стыдно за наших детей, лишенных детства, а зачастую и матери с отцом. Я заставляю себя смотреть в их горькие, недетские глаза, то и дело глядящие с экранов телевизора в мою душу.
     Мне мучительно больно и невыносимо стыдно заканчивать свою жизнь в стране, с матом и гоготом пропивающей собственную великую культуру. Мы звереем и опускаемся все ниже и ниже, уже прочно забыв, что существуют понятия нравственности и порядочности, стыда и совести, долга и чести.
     Я отсчитываю последние дни до собственного семидесятипятилетия спазмами собственного сердца. Но я верю в завтрашний день России. Верю, что кому-нибудь постучится в душу совесть, как постучалась ко мне, верю, что к прозревшим единицам прибавятся десятки, а к десяткам - тысячи, и мы - завтра, завтра! - поймем наконец, что свое величие Россия опирала не на атомные бомбы, а на могучий талант нашего народа, подкрепленный столь же могучей нравственностью. И на равных вернемся туда, откуда насильственно, с великой болью и кровью вырвала нас Советская власть. В Европу.
     Опомнись, пьяная, побирающаяся, матерящаяся, вполсилы работающая Россия. Я знаю, ты неповинна в бедах своих. Зверски изнасилованная, оплеванная, разутая и раздетая большевиками душа твоя надломилась под тяжестью жертв, принесенных тобою на алтарь безумной идеи. Мы до оскомины вкусили с Древа Коммунистического познания Добра и Зла. Пора уходить из Коммунистического рая в нормальную жизнь, и я, старый русский писатель, заклинаю тебя сделать наконец-то этот последний, решающий шаг.
     Хватит демонстрировать всему миру бесстыдную наготу своей хмельной души. С этого Завета началась жизнь человеческая. Вторым Заветом был долг: трудиться в поте лица своего ради хлеба насущного.